Опубликовано 20.02.2015 в 18:51

На глазок по Сихотэ-Алиню. Автор Валерий Малиновский

Шорт-лист конкурса «Полевой корреспондент-2015».

По результатам судейства — 700 баллов. Предварительное место — 1

Голосовать за эту работу.
27 оценок, среднее: 2,04 из 527 оценок, среднее: 2,04 из 527 оценок, среднее: 2,04 из 527 оценок, среднее: 2,04 из 527 оценок, среднее: 2,04 из 5 (27 голосов, средний балл: 2,04 из 5 максимальных)
Голосовать могут только зарегистрированные пользователи.
Загрузка...

Дико это, первобытно, но как хорошо!
Иван Бунин

У истока Уссури

Ещё до рассвета, около пяти, мы тронулись в путь.
На соевых полях, на бегущей по ним дороге – вязкий туман. Фары буравят его на пять-шесть корпусов будкового уазика. Но вот спотыкаются о коров. Наше и без того нескорое движение замедляется.
Мало-помалу, чуть ли не буферком, расклиниваем неуступчивую скотину, собирая колёсами лепёшки, и через полкилометра тормозим у пастбища: на них, бывает, обильно высыпают шампиньоны.
— Видать, не время, — сетует Гена, пошурудив сапогом по оскубленной траве. – Раз на раз не приходится.
Бабков — здешний, чугуевский, таежник. Пригласил нас, Володю и меня, побродить по набирающей предосеннюю свежесть тайге.
Вчера вечером, только добрались из Владивостока и сели ужинать, пошёл обычный деревенский разговор о рыбалке, орехах, грибах. Я припал к Гениной видавшей виды топографической карте. Он, прихлёбывая чаговый чай и косясь на страницы, спросил:
— Куда хотите? на речку, на горы?
— Ты пригласил, ты и кумекай, — шутливо отозвался Володя.
— На Снежной были? На горе?
— Нет, — в голос ответили мы.
— Туда и рванём!
— А что там?
— Там?! О-о… Исток Уссури, например. — Подошёл, отыскал тонюсенькую синюю змейку. — Тут названия, правда, старые. Вот она, Янмутьхоуза, впадает в Улахе, — провел ногтём мизинца по хитросплетениям линий Гена. — Улахе и Даубихе у села Бельцово, вот тут, дают Уссури. В 1972-м, после драки с китайцами у Даманского, почти все названия поменяли. Теперь сразу от Снежной, вот она, 1682 метра, до самого Амура — всё Уссури.
Заглянул я и в зелёные, с маршрутами-схемами, потёртые, 1947 года, книги Владимира Арсеньева. Янмутьхоуза — «тополевая долина»; Улахе — «река, где растет много осоки, пригодной для подстилки в охотничью обувь»; Даубихе (ныне Арсеньевка) — «река, где произошло много сражений»… Это каких? Ах, да, чжурчжэни – «непокорные люди» – тридцать лет бились с монголами, отстаивая свои земли. Здесь, у Чугуевки, — остатки одного из многих в Приморье их земляных городищ. А сама Уссури названа по имени древнего нанайского рода. Где-то тут он, на ее берегах, обитал.
На истоках рек я не был. Но читал у Василия Пескова: Волга начинается с ручейка, на болоте, вода – жиденький кофеёк. Сочится из мхов, от невысоких березок, ив, ольхи, из кочковатой травы. Но как рождается вулканонравная Камчатка, где я появился на свет, и степенный Амур, где затем рос, не знаю. Истоки Амура — Шилка и Аргунь – также горцы. Шилка и Уссури – тоже одного, амурского, поля ягодки, но между истоком шилкинского притока Онона и Снежной, даже напрямую, через Китай и Монголию, — две тысячи вёрст! И до истока Камчатки столько же! Пифагоровы штаны. Жаль, не по карману…
Ночью снилось: дождь, мы застряли в пути. Незаспалось. Я вышел на крыльцо. В зябком сумраке звякнула цепь у конуры. На черное небо, будто на прорезиненный плащ, налипла белая чешуя звезд. Шиферные крыши домов залила серебрином опрокинутая полулуна. У порога – готовые к пиру, прекрасно снаряжённые шампура гладиолусов. Листья березы ухватились роем за провода. И только Млечный Путь абсолютно пуст – ни одного транзитного огонька. Ночь, до отказа заполненная негородскими картинами, взяла в оборот…
…Туман обмяк, чуть приподнялся, засветлело. Поковылял вдоль обочин, забыв хозяйскую руку, штакетник.
— Архиповка, — невесело проронил Гена. — Тут родился.
Не выскочили с лаем дворняги. Не стоят на табуретках у обочин банки с молоком. Не вьётся, как бывало, вдоль дороги дощатый тротуар. Покосившимся крестом проводил случайных путников погост.
Замаячили горы. За селом Ясным – перевал, поворот налево, проселок.
У аптеки на Некрасовской, с месяц назад, повстречал Колю, знакомого удэгейца. Он давно уже в городе, но реку свою, Бикин, боже упаси, не забывает.
— Куда бы махнуть? – спросил напоследок так, к слову, потому что все наши разговоры сводятся к тайге.
— Как куда? – вскинул брови Коля. – В Сихотэ-Али!
— В Сихотэ-Али? – удивился я. — А куда в Сихотэ-Али?
— Как куда?! – тут же метнул брови в кучу Коля. – Берёшь карту – тык! на глазок. И все дела. – И залился перекатным бикинским смехом…
Лесная дорога всё уже и уже. Обнажая очередное коленце, обещает нетесноту, но водит за нос, нехорошая, увиливает. И вот уже росистыми ветками захлестала по зеркалам за такие мои думы о ней, обильно брызнула в лобовое стекло, зацарапала по будке.
В прогалах — пирамидальные хвойные деревья, похожие кроной на корейскую ель, редкую в этих местах. Мелкая лиственница. А вот два могучих, в три обхвата, похожих на колонны, тополя Максимовича. Метров под тридцать двухстволье! На юге Дальнего Востока лиственных деревьев выше них не ищи. Нанайцы (на Улахе – гольды) долбили из «колонн» оморочки – вёрткие лодчонки на одного. И даже баты, многоместки.
— Отсюда – 12-километровый подъем, — даёт знать Гена. — Будем ехать еще столько же — часа два с половиной.
Молчим, зыркая на каменюки и корчи.
Перед большой невзбудораженной лужей включаем передок. Уазик натужно рычит, елозит, зарывается по брюхо и с ревом выбирается на сухое. Карабкается по гороватой дороге — по колдобинам, выскочкам-булыжникам, ободранным, как обглоданные кости, корням кедров. На сиденье – Володя. Я – на капоте. Начинает подпекать. Машину шкивает из стороны в сторону, как МРС на сулое. Руль бьет Гену по рукам. Играют его желваки. Глаза – свёрла.
— Лет двадцать назад тут были нижние склады, – перекрикивает мотор он, мотнув головой вправо, на заросшие полынью пустоши. — Брали ель и пихту. Стояли срубы, жили солдаты. – И, глядя на моё ёрзанье, успокаивает: — Припекает? Чуть выше копались геологи. Отсюда — их брошенная дорога. Она получше. Движок так сильно греться не будет. – И, глянув на приборы, продолжает: — Раньше какие-никакие, а правила соблюдали. Нынче всё коту под хвост. И что самое страшное – где увидали чего подходящего, то и валят. – Мотор поубавил рёв; смахнув со лба пот, понизил голос и Гена: — Ни водоохранная зона им не помеха, ни заповедник. И без разбору: кедр, липа, бархат, ясень… Еще и шишкари прут — на тракторах, «Уралах», ГАЗ-66-х. Бедному зверью хоть плачь. Тигры в села и лезут. А куда им? В лесу-то народ! Такая вот хреновина с морковиной.
Еще деляна. В трёх шагах от неё — руслице. От леса камня на камне не оставлено. Завалы сучьев и щепы. Сквозь них и лопухам не пробиться, не то что ельнику. Ему для восстановления нужно лет двести-триста. Кто ж ему даст столько глаза мозолить?
В электричке как-то родился глубинно-народный сюжет:
— Ты чё, зёма, слепой?! – втолковывал гражданин-бомж своему корешу, тыча закопчённым пальцем в окно на дубы. — На них же не листья — баксы! Разуй моргалы!
Пассажиры встрепенулись…
— На моём веку тут дважды чистили, — держит в курсе дела Гена. — А без побережника и речке хана. Таймень уже не играет. Прыг, прыг — и рылом в дно. Нерестилища пообсыхали. А охотников до леса — от Москвы очередь. Пацаном был — по Улахе на лодках ходили, кету ловили!
— А сейчас?
— Какой там! – глянул, как на дикаря, Гена. — И вкус забыли.
У проточной водомоины поперёк дороги стопоримся. Выскакивают из будки Соня, дочь Гены, и пятилетний Стёпа, её озорной сынишка.
— Вот она, Уссури, любуйтесь! – провокационно восклицает Гена.
Тихий ручеек вытекает из мрачного замшелого ельника. К его хрустальной воде с лап дремучих елей свисают длиннющие космы лишайников. Сыростью и тиной тянет из незнающих солнца лесных чуланов. Вода, побулькивая, вьётся меж угрюмых валунов, обросших толстым ворсом темно-зеленой нитчатки.
А всё равно впечатляет.
— Тащи канистру, — даёт цэу Гена, постукивая сапогом по балону, проверяя давление. — В горах воды может и не быть. Сушь.
Ёмкость, даже притёртая ко дну, не наполняется, и я доливаю кружкой.
За ручьём пошло невысокое криволесье. Вперемешку — ильм, липа, клены, дуб, кустарниковый подлесок.
Затяжные подъемы, короткие ровности, недлинные спуски то и дело разнообразят дорогу-скопанец, пробитую бульдозером по склону горы. Она идет локтями, хромает на одну колею, размытую тайфунами, и машина не на шутку кренится. Поглядываю вниз, в глубокий обрыв, — жутковато. Переваливаем покатую хребтину.
— Будет ещё две.
Долинные деревья уходят. По обеим сторонам — стены низкорослых, но очень пушистых пихт. Мы на водоразделе. Справа — исток реки Маргаритовки, бегущей в бухту Моряк-Рыболов. Два потока рождаются через «переборку» горы Снежной. Один, уссурийский, крутанётся на север, другой, маргаритовский, — на юг: к Охотскому и Японскому морям. За тысячу километров друг от друга заустится их бег. Для обитателей океана, в большинстве своём облюбовавших глубины до двухсот метров, такой разброс пресной воды, стало быть, имеет значение.
— Черемшу в огороде видел? – переключается на Чугуевку Гена. – Отсюда. Года три назад пересадил. Грядочная, конечно, мельче. А горалы ее хрумкают – за ушами трещит!
— Не повыбили ещё?
— На кручах иногда вижу.
На уютной полянке третьей хребтины разминаем ноги. Кострища, банки-склянки, пакеты. Высота заметно перелицевала флору. Среди карликового желтого березняка — кусты рябинолистника и багульника, мини-елочки и ольхочки. Под ногами – маслянисто-зеленый, с красноватым крапом ягод, чешуйчатый ковёр брусничника. Он и зимует, не теряя цвета. Прошел слух о промышленных заготовках листвы, и как бы бруснике не пришёл тут конец.
Ветробойный северо-западный склон вихраст от беспорядочных «стеллажей» кедрового стланика. Его куртины разделяют шурфы геологических изысканий. На камнях — островки бадана. Лечебную траву называют и камнеломкой – дробит камни в почках. Ни одного птичьего голоска. Как бы не за тысячу метров над уровнем моря.
С редины, природной смотровой площадки, распахнулась долина. Справа и выше сходятся два склона — у самых гольцов Снежной.
— Оттуда и течёт Уссури. Но пора ехать! – заспешил Гена.
Напротив, через глубокий распадок, пышно зеленеет водораздел-близнец. За ним, километрах в двадцати, — макушка Облачной, второй после Аника горы в Приморье. Хотя, чаще слышу: первая – она.
Прилив, восторженность в груди. Беззаботная, пьянящая радость. Когда-то, пролетая над этими местами на патрульных самолётах, отмечал на карте приметные уголки. Знал: не вечно болтаться в воздухе и морях, закупоренным в летающий алюминий и железо каютных переборок, придёт час, и стихия детства вернётся. И вот она – свобода! Короткое, мимолётное, до дна не постижимое счастье.
— Едем! едем! – кричит из кабины Гена.
И растолковывает уже в пути:
— Тут негласное правило: до обеда едут только вверх, после обеда – вниз. А иначе, сам видишь, хрен разъедешься.
Люди навстречу – с рюкзаками, вёдрами, заросшие. Ягодники. Где-то тут их табор.
Ложбина. За ней — площадка.
– Всё! Приехали. – Глушит мотор Гена. — Дальше дорога дрянь. Да и тут вот, чуть вниз, брусники полно.
Поглядываю на вершину Снежной. Километра два до неё. Макушка каменистая. Перепад высот — метров четыреста. Иду!
Соня окликает:
— Постой! Я тоже.
Отец отговаривает:
— Не заберёшься. Осыпи. Глянь, крутизна в конце какая!
— Пап, чё мандражировать?!
— Все! – цыкнул.
В рюкзаке – ведро, совок. Дорога узкая, торная — по крутому склону отрога. Обочина — заросли тундровой кустарниковой березы. Толстые, сантиметров до сорока снизу, стволы дают отростки от самой земли — готовый веник. Ещё — можжевельник и рябина. Обилие трав и цветов. В глубоком распадке, вымощенном долинными, настоящими, стволами берез, поваленных ливневыми потоками, — напористый голос невидимой Уссури.
Идти легко. Воздух, как рыба на льду, не хватаю.
Пискнул бурундучок, замер на валёжине. В лесу не без зверя. Конечно, переглянулись.
Насыпь. Кусок мощного троса из кучи камней. Следы бивака: палаточные колья, соломенная подстилка, остатки дров, огнище, консервные банки. Дальше – тропа.
Пять минут – и вот он, исток!
По воткнутому в расщелинку прутку стекает прозрачная струйка. Неокрепшая, падает она с полуметра почти отвесно на плоский камень. Искрясь на солнце, разлетается брызгами. В блюдце-выемке вновь собирается в меленькое, в полмизинца глубиной, озерцо. Из него, набрав на дальнюю дорогу дух и силу, спадает в распадок, извещая об увлекательном пути водопадным гулом.
Над прутком — трехдюймовая труба с металлической рамкой из арматуры, с наваренными в два ряда белыми буквами: «ИСТОК УССУРИ». В трех шагах на забетонированной площадке — в полтора человеческих роста православный крест, сваренный из водопроводных труб. У верхней его части, с тыльной стороны, — изоляторный крюк, роликштоком вниз. На крюке, на трёх звеньях некрупной цепи, размером с поповский колпак, — колокол. На его языке еще десять звеньев. В площадку влеплена белая мраморная скрижаль: «Р. УССУРИ. СИМВОЛ ПРИМОРЬЯ». Говорят, «окрестили» исток в конце весны 2006 года уссурийские казаки. Что ж, от малого большое зарождается.
Эх! фотоаппарат — в машине.
Стакан за полуминуты – расход воды первого метра реки. Но выпить залпом не смог. Неодолимая сила — холод.
Двенадцать. Во Владивостоке в полдень — в начале века с Орлиного гнезда, а ещё недавно с Тигровой сопки — палила пушка. Грех не зазвонить. Бом, бом, бом… — двенадцать ударов сплошного гула накрыли округу. Дважды отражаясь от гор, глушат они голос Уссури. Или возвеличивают?
Одна из лучших черт лика Земли — чистые холодные реки. Сколько лет роднику? Как долго ему жить?
Волге — двадцать миллионов. Сихотэ-Алинь (у Владимира Арсеньева — «хребет длинных западных рек») возник к концу мезозойской эры, около шестидесяти пяти миллионов лет назад. В новейшей эре, кайнозое, на тектонических разломах, где начинается и Уссури, грохотали вулканы. Но уже в неогене, периоде кайнозоя, двадцать пять миллионов лет назад, в Приморье поднимались пышные леса. Так — в книгах. Не поила ли тайгу ледниковой водой Уссури уже тогда?
Холодный и Забытый ключи река подхватывает за нижними складами. Все мелкие ручейки и бурливые притоки объединяет, превращая в одно целое, показывая человеку долговечную модель слаженной жизни. Не видит?
Просто простор, величие — с высоты мир. Он разом — в грудь.
— А-а-а-а-а-а! – ору что есть силы в голубую бездну. Интересно: на море такое в голову не приходит. В туман и здесь не придёт. Человек должен видеть, что именно он и только он — вершина мира.
«А-а-а-а-а-а», — подтверждают верховенство горы справа. – «А-а-а-а-а-а», — слева.
Море этого не подтвердит. И человек знает это.
До гольцовой макушки — метров триста. Напрямик – риск: крутые осыпи. Слева, по седловине, далековато. Заход, похоже, где-то там, где я шёл, ниже. Лезу на небольшой отрог справа. Камни уходят из-под ног, на их место сползают верхние. Переметываюсь по ползуну зигзагами, цепляюсь за пучки каких-то трав и чахлых кустиков, но не сильно, иначе вырву и укачусь вместе с булыжниками. Закувыркалось сердце. Забыл, дурья башка: воздух разрежённый. Под тысячу шестьсот. Пережидаю. Тишь и безмолвие. Только удары в ушах. Пекло и сушь. Ни капли пота. Прислоняюсь к откосу у куста багульника. Нет гнуса. Замираю, как бурундук. Звон редкой тишины.
Ну, вот и гребень отрога. По валунам-ступеням — к вершине. «Передохну минутку и взбегу на нее!» Валюсь на тёплый плоский камень, закрываю глаза. Руки-ноги, тело – не мои. Укатилась кепка. Хлынуло в лицо солнце. Застрекотал кузнечик. Воздух — жареная хвоя. Неимоверно пахучие травы. А то! Тут раз два и обчелся перепончатокрылых опылителей, и затраты на «эго-пиар» — десятерные. У фёна — теплого сухого горного ветра – адмиральский час, а то и неделя. Из далекого детства выплыла усыпанная цветами релка — у деревни Нижняя Гавань на Амуре. Лучшей деревни, что я видел, со слезами брошенной жителями в пору хрущевского «укрупнения колхозов». После утренней косьбы отдыхаем с отцом на теплом белом песке. Так же стрекочет кузнечик. Была ещё стрекоза у алых роз шиповника. И птицы…
Да. И эти Пифагоровы штанишки уже не по карману.
Облачко. Оно плывет по синеве пуделем, голова — на лапах. Ближе, ближе. Привстала собачка, задрала заднюю лапку. Эй, песик! — на сегодня прогноз без дождя! Переворачивается на спину, валится на бок. Протягиваю руку. Еще чуть-чуть. Куда же ты, Джим?! Встречный воздушный поток оторвал пуделю хвост, ухо, а самого потащил в сторону Облачной. Она через прогонистую седловину, как на ладони. В 1930-х, в июле, на неё взошёл приморский энтомолог, ставший профессором, Алексей Куренцов. Ему не повезло. Был сплошной туман, холод, Куренцов продрог до костей и настоящей красоты не увидел. Зато нашёл новых жучков. Может быть, один из них ползёт по моей руке…
Как гром среди ясного неба — истошный карк! Над Снежной — три вороны. Голоса молодые, незагрубевшие. Откуда? Виражи, разлеты в стороны, нырки, атаки лоб в лоб! С четверть часа носились друг за другом, орали, вроде как пятнашки у них. Вдруг как сквозь землю провалились.
В небе – сокол. Ни пером не дрогнет! Парит, парит и исчезает за вершиной. Ничего не скажешь, глазастое вороньё. Но что за охота лезть к чёрту на кулички?!
На камнях – с пяток разных лишайников и сфагнум, белый мох. На юго-западном склоне — саранки, фиалки, колокольчики, ромашки… А рядом, на северо-восточном, — ни цветка! Зато — уникальное растение: стелющийся хвойный кустарничек микробиота. Эндемик, мутант эволюции на обособленном пространстве горной тундры. За пределами Приморья не встречается. В этих дендрологических музеях, горах, такое богатство! На Кавказе, к примеру, — более шести тысяч видов, тогда как на равнине средней полосы европейской России – кот наплакал: около двух тысяч трехсот. А в Приморье только высших растений (лишайники не в счет) — четыре тысячи! А всё просто: разновысотные климатические пояса. На каждом – своя жизнь.
Метров сто до вершины. И вдруг: «Сбегаю за фотоаппаратом!» Только в перегретую голову могло такое прийти.
Напролом, по-медвежьи, пру через стланик. Молю бога об одном: если тут и обитает косолапенький какой, чтоб не принял за своего да не ринул брататься. «По долинам и по взгорьям…» — включаю систему оповещения «Свой-чужой». Пусть думает, что нас – дивизия.
Красная от брусники поляна и… внушительная куча парного помёта. Глаз не оторвать! Всё внутри оборвалось в один миг. А деваться-то – куда?!
На Камчатке, учил коряк Василий, столкнулся у жимолостевого куста нос к носу с Топтыгиным — бей кружкой по цинковому ведру. Уйдёт. И кто выдумал теперешнюю ведёрную химию?! Бросаю камни. Пошвырял, послушал – комар не пискнет. Все, кто тут был, дали дёру, понятно, ещё когда в колокол бил и орал.
Минут за двадцать набрал ведро. Начала одолевать жажда. Иду к дороге. Запутываюсь в стланике, падаю. И — дикая усталость. Через полкилометра еле тащу ноги. Нестерпимое солнце. Наконец — дорога. Валюсь в тень ольхи и мёртво отрубаюсь на час.
Ну вот, совсем другое дело. У машины ещё никого. Напился. И стала раскалываться голова. Понял: штурма не будет.
Вернулась Соня.
— А я не послушалась, — преподнесла из будки, бросив мне яблоко, – и пошла. Но там кто-то заревел. И я чухнула назад.
— Это медведица, — моментально выдумал я. — Я на её поляну забрёл.
— И что? – блеснула глазами Соня.
— Договорились за полведра…
Ночёвку, спустившись, приглядели у подолья Снежной, уже на широкой, с десяток метров, Уссури. Уазик у Гены походный: с буржуйкой, нарами, бригадным спальным комплектом. Под настилом – сапоги, одежда, прорезиненные комбинезоны, удочки, приманки. Гена – заядлый рыбак. Он и Володя пошли вверх по руслу — надёргать харюзков на ушицу. Я развёл костёр, чищу картошку. Стёпа взялся запруживать голышами реку. Я сказал, что дело это бесполезное. Он незаметно, по-партизански, налил мне в сапог воды. Соня ставит на галечной косе палатку.
Вдруг сзади протягивается рука, изымает нож, картофелину. Ниспадает голос:
— Ночью уже холодно. Наруби ельника.
Уха, таежный ужин… И долгий костёр под прохладным ясно-звёздным небом — с тающими и погрузившими все во тьму струями…
Возвращаясь, подвернули у посёлочка Тополиного еще раз к Уссури. Искупнулись. Над руслом, вверх, неспешно машет крыльями чайка.
— Начнет подыматься вода, — прогнозирует Гена, глядя ей вслед.
Въезжая в Чугуевку, встретились с его шефом — Петром Федоренко, начальником Чугуевского филиала Примавтодора, где Гена – главный механик. Федоренко заглянул в наши вёдра.
— Не вызрела ещё. Через недельку дойдёт. Съезжу.
Я попросил сделать фотографии.
И вот — они передо мной. Жара, стоявшая все дни, пробралась и в холодильники Снежной — вода потекла из трубы.
Крикнуть бы: «А-а-а-а-а-а!» — на самой макушке.
Как отзовутся горы?

***
В 2008-м уникальный биогеоценоз площадью чуть более 800 квадратных километров на части территорий Чугуевского, Ольгинского и Лазовского районов, включая горы Облачную и Снежную, обрёл статус «Национального парка «Зов тигра». Его директор Юрий Берсенев и ещё 27 учёных и специалистов потратили 20 лет, чтобы убедить сменявшие друг друга правительства страны и краевые власти в необходимости защиты одного из жемчужинных мест Уссурийской тайги. А с теми, кто её грабит, Берсеневу пришлось выигрывать войну. Дважды жгли его дом в Новой Москве, создавали препятствия при оформлении документов. Но теперь ни один человек не пройдёт без разрешения на охраняемый объект, ни одно дерево не может быть спилено за его кордонами. В полуголодную зиму 2008/2009 сбрёлся в парк зверь. Животных подкармливали, никто не трогал. Сегодня в парке живут четыре взрослых тигра, обитает до 50 видов млекопитающих. На Облачную и в другие места пробиты туристические тропы. Удивительные картины сберегла эта земля и на реке Милоградовке: водопады, причудливые скалы, красивейшее урочище Мута…

 

Белая сказка

Ружьё в руки отец дал в одиннадцать. Первая дичь — через день. И без охоты я уже не мог. Но в последние пятнадцать лет – ни выстрела.
– Приезжай! – настаивает Саша. – Никуда писанина от тебя не уйдёт. – Подышишь стужей, снежком, побродим по заречкам. Сколь не был в Лесозаводске?
Глухозимье… За окном – асфальто-бетонное оцепенение. А перед глазами — белые-пребелые снега…
Мчусь!
До поезда — меньше часа.
Непривычен новогодний Владивосток: несуетен, тих. Крепчает мороз, отжимая теряющее свет солнце к заповедным сопкам «Кедровой Пади». Серые, без единой снежинки улицы уныло глядят ему вслед. Стайка ребятишек с клюшками и коньками перебегает Тополиную аллею. В Покровском парке переливчато забили колокола. Свежая растяжка у кондитерской фабрики радужно дурачит расслабившихся граждан: «Скидки до 100%». Автобус, хозяйничая по всей полосе, быстро домчал к вокзалу. «Уссурочка» – экспресс-электричка до станции Ружино – на парах.
Полшестого. Состав свистнул и тронулся. Теплый, на три четверти порожний вагон вспыхнул ярким электричеством, заискрил мишурой. Мягко покачиваясь, набираем бег. Бойкого вида охранник желает счастливого пути, сочувствует курильщикам: почти шестичасовое табу на табак.
Солнце, подперев тучки багровым закатом, ушло за щербатую холку дымчатых гор. От нефтебазы, во льдах, отваливает большое краснотелое судно. Не иначе, в Арктику. По кромке Чан-озера бегут зеленые, на колесах, домики и через минуту с грохотом проносятся мимо наших окон. Чуть добавляет «ездоков» Вторая Речка. Из глубины Амурского залива, от скальной Коврижки, тянется к Седанке маковое море рыбаков. Вот-вот уйдёт в сумрак полуостров Де-Фриз. Еле заметен на угасающем небосклоне отвесный штрих ретранслятора. У краевого вещания добавка-праздник: в январе 1956-го во Владивостоке заработал Приморский телецентр, первый на Дальнем Востоке. На телевизор глазели как на чудо. А уже… Зазвонил в кармане мобильник.
— Едешь?
— Шестой вагон.
В пути не так много остановок – с десяток. В Уссурийске подсела девушка, езда повеселела. Лена оказалась хабаровчанкой, и мы много говорили о новых домах и дорогах, зиме, о прошловековом городе, в нем жил и я. Ещё — об Амуре, о недавней трагедии на Сунгари: вода отравленного ядохимикатами близ Харбина притока прямиком течет в Хабаровск.
– Народ как услышал о взрыве, воду с прилавков мигом смел, — тревожно заговорила Лена, и я понял: не всё так просто, как преподносил перед своим юбилеем «телеящик». — Но Шойгу прилюдно хлебнул из-под крана, и страсти поутихли. Сейчас-то бензол уже пронесло, страху, говорят, нет. Рыбу, правда, ловить запретили. А нам не привыкать, не пропадём! Бежать-то все равно некуда, — горьковато усмехнулась Лена.
В Спасске она сошла, а я стал припоминать Лесозаводск – давней, молодецкой своей поры, когда в гости друг к другу ездили ещё без особого напряга.
Ночь расступилась. Из тьмы выплыл вокзал, электричка споткнулась и стала. Саша Стогней — перед окном.
— Ну вот, другое дело! – забасил он, выпуская меня из медвежьих объятий. – А то – «некогда, некогда»! Всех дел не переделаешь, а зима-то – сегодня есть, завтра нет.
– Кра-со-ти-и-и-ща! – без ума я от первых шагов по мягкому, со свежим пушком, хрустящему снегу. Под светом фонарей, у тихой накатанной дороги, — в кухтовых шубках сосенки. Свежий, без авто-«дезодоранта» морозец куснул щеки. Курчавое дыхание запорхало у лиц.
До Сашиной пятиэтажки довёз на «тойоте» его приятель Костя. Все семейство — жена Зоя, сыновья Михаил и Сергей — в сборе. После ужина мы, два мужика, засиделись на кухне. Разговорились о безоблачных своих годах — с дальними походами, веселыми утренниками да школьной елкой. Вспомнили Деда Мороза, с богатырским еще здоровьем и большим, без предоплаты, мешком подарков. И румяную Снегурочку, еще не шибавшую в нос табаком.
Утром Саша первым делом – к окну.
– То, что надо! – хлопнул в ладоши. – Глянь, какой лёг снежок. Следы как на картинке. Собираемся! Сам бог велит поохотиться.
Час – и мы на Левобережье, по ту сторону Уссури, в доме Сашиного деда Алексея. Окраина города была когда-то станицей Донской, самыми первыми казачьими починками на этой земле. Давно нет в живых деда, а домик его стоит. Хозяйничает в нем Саша. Соток шесть земли дают неплохой урожай картошки, капусты, свеклы, ягод – все подмога не ахти какому семейному бюджету. Летом семья почти безвылазно здесь: с огородом управься, дров на зиму заготовь, городьбу почини. Зимой легче: топи себе печку да заряжай патроны! – без тайги, без охоты жизни Саша не мыслит. Ну и собак корми: Джека, веселого ирландского сеттера, прирожденного охотника, и полуволчицу Пальму, сторожа, каких мало. Ее клыки-зарезы до сих пор перед глазами.
«Москвича» завести не смогли. В Таращу, тихонькое сельцо километрах в тридцати от города, нас повёз Сергей, сын знатного охотника Белоусова, друг Саши.
– Видите дубок у Кабарги? – мотнул головой Сергей, подъезжая к речке. – Иду по ней перед тем Новым годом, еле ноги тащу по сугробам, присел у дубка передохнуть. Оглянулся — ядрены лапти! — волчара за мной пристроился, да не прибылой, гад, — матерый! А я петли на зайца ставил: ни ружья с собой, ни топорика. Во влип! Встал, шагнул — он за мной. Сяду – стоит. Так и шли, как на жесткой сцепке: я сотню шагов до привала, и он, я — и он. Одинокий был, напасть посветлу не рискнул, а к заборам подошли, понял, что силы еще есть, не упаду, и отстал. Да и собаки переполошились.
Таращинские дворняги встретили нас редким потявкиваньем: то ли злость выдохлась, то ли стеречь особо нечего.
— Растаращено, что ли, всё?
— Ишь ты! – Вспыхнули Сашины глаза. — Выдумщик! За одно это слово тебя надо в Союз писателей принимать.
— Я тут ни причём. Язык наш ловкий.
Саша – поэт. Ведёт в Доме культуры подростковую поэтическую студию «Тигрёнок». Издаёт и свои сборники, и ребят. «Облака пушистых зайцев» — недавний, детский, вчера смотрели. Наладил и выпуск газеты «Ветра, разбуженные солнцем». Летом водит мальчишек и девчонок в экологические походы, сплавляются по бурливым приморским рекам. Возвращаются загорелые, довольные, сочиняют стихи и рассказы. К годовщине Победы порасспросили своих дедушек и бабушек о войне, написали новеллы-воспоминания, город помог издать их книгой «Раненые деревья».
Подходит мужичок:
— А-а, Саша! Какими судьбами?
— Да вот, проветриться решили с товарищем. Ну как, обосновался?
— А чего? Дом вот поставил. Нравится тут. Тихо. Петушки поют…
В рубленой избенке, летней кухоньке, где с осени никого не было, мы собирались пожить пару-тройку дней. Открываем и – о, ужас! Пакеты, мешочки, коробочки – всё на полу.
– Кошки на них нету! – незлобно рычит Саша. – Короче, наводи марафет, а я воды притащу и печку раскочегарю.
Что смогли, мышки поточили.
Пока я прибирался, Саша, как водится в глухомани, обошел соседей, со всеми «поздоровкался». Набрал из колодца воды. И запалил печь. Что тут началось, мама мия! Вместе с лучинами в топку попал кусок поролона. Бог с ним, думали, пойдет на пользу. А исхолодавшаяся печурка потеряла тягу, и чернющий, что с паровоза, дымище повалил в хату. Вылетаем на улицу. Тушить? Ну не водой же…
Стоим, ждем, когда прогреются дымоходы. У калитки две большие ёлки.
– Второй мой дед, Дмитрий, посадил, — негромко говорит Саша. — Его усадьба. Приехал сюда в 1900 году из-под Киева. Здесь отец жил, и я тут родился. В семь лет дали в руки ружье: «Пробуй!» Бабахнул разок, другой. С той поры без охоты не могу. Сколько дичи было! — утка, гусь, фазан, кабарга, кабан, изюбр. Всё что хочешь. И где оно? И повыбили, и пестицидами потравили. Помню, «кукурузник» пролетит над полями, сыпанет порошка, так вместе с сорняками птица дохла. Прямо на гнёздах. Такая вот экономика экономная была. – Саша вздохнул, глянул куда-то в сторону, продолжил: – Вон, через дорогу, ручей за уборной. Речка была – Заречек. Рыбу в ней ловил, первого чирка подстрелил. А сейчас? Джеку по колено. Лет десять, как селу хана. Пяток хат – все, что осталось, сам видишь. Старики доживают. А была и школа, и большой гараж совхозный, и магазин. Тут вокруг поля и поля, — широко обводит рукой вокруг. — Много чего сеяли. Да уже – залежи. Побросали. Летом тут мой дядька живет. Пасеку держит, в огороде копается. В этом году медосбора, считай, не было. Привез улики, поставил, пчелки кружат, а куда лететь, не знают. Не стало медоносов. Лесные братки уже до липы добрались. Кедру, елку кончили. И осина под топор пошла. В тайгу зайдешь – как Мамай прошел. – Саша вздохнул, огляделся. — А какой сад за сараем был, эх!.. И не ездил бы сюда, да места-то свои, не чужие. Сердце сосёт, тянет. А приедешь — кровью обливается…
Помолчали.
– На кого охотиться-то будем?
– Как на кого? На ворон! – повеселел Саша. – А на кого еще? — И через пару секунд уже серьёзно: — На козу и фазана сейчас запрет. Есть лицензия на зайца и лису. Кто попадет на мушку, тот и наш. Но тебе будет в кайф и просто побродить. Гляди, зима какая!
А зимушка и вправду хороша. Так и пышет здоровьем! Да вся на виду. Вот она, вокруг. Беленькая! Чистенькая! Настоящая!! Душу ласкает. Гляжу – не нарадуюсь!
Дым, мало-помалу, стал пробиваться в трубу. Пробираюсь на четвереньках в избушку, дую в поддувало.
– Пробило! Пробило! – радостно кричит Саша.
Выползаю, смахиваю кулаком слезы. Из трубы, как из кратера, валит густой черный дым.
— Не сбежится народ?
— Шутишь? – хмыкнул Саша. – Да и кому тут бежать? Сделаем вот что. Вбросим пару ведер угля, соседа попросим присмотреть. А сами проскочим вдоль Заречка, ещё успеем.
За околицей двинулись вдоль поля – к темнеющим приречным зарослям. Идем по свежему снежку, по шуршащей прошлогодней рыжей траве. Идём и смеёмся — над самими собой.
– Вот так номер! Ха-ха-ха. Это ж надо! – Снова и снова нас душит смех. Но не печка веселит. Отмочили мы номер почище.
Вытащили, значит, свой скарб из багажника Серегиной машины, и он уехал. А в салоне, под его шубой, остался рюкзак. Самый главный. С салом, патронами и бутылкой водки. А наши сотовые здесь – вне Сети.
И вот идём — налегке, без ружья, и весело гогочем.
Безбрежная даль завораживает. И манит, манит своей алмазной, строгой чистотой. За тропкой тропка, за взгорком взгорок, за луговиной луговина. До самого края.
Стоп! – вскидывает руку Саша.
У приречных ветел, по зарослям травы и кустов, — петли следов.
Тут и я впал в амурское детство. Урочище Шишлово. День-деньской распутываю стёжки, ставлю капканы, сижу с берданкой в скрадке. Бумаг от милиции на ружья не надо было: бери в хозмаге за тридцать шесть рублей самую простенькую одностволочку и стреляй хоть застреляйся.
— Зайчонок, — шепчу, глядя на вмятины. – А за ним – лисичка.
Саша тронул след пальцем:
– Утрешний.
Идём, смотрим. Зайчишка счетверил: прыг-скок туда-сюда. А потом сметку сделал – сиганул в сторону, в густую жухлую траву, в кочкарник. Лиса, конечно, охотница та еще. Разобралась в заячьей путанке и неспешно увязалась за косым: лапка в лапку, чок в чок.
– Нас опередили, — досадует Саша. Забыл, что ли, что ружья нет.
Справа – поле. Большое, рыжее. Прошли с километр вдоль него, через дубняк вышли на закрайку. На ходу погрызли мороженого шиповника. Солнце опускается на серый пучок леса. От бетонных электроопор — голенастые тени. На всём снегу — тонкая акварельная синь. Берём правее — по полю на дальние осины с клубками-гнездами, к Тараще: еще час, и день уйдет. Ноги уже с пудовыми гирями.
– Ну и травка! Чуть не в рост! – чертыхаюсь я, с трудом продираясь через заснеженные космы разнотравья.
– Да! — выдыхает Саша. – А сою сеяли. Во-о-он до той зарости. Теперь только колючки из одежды выдираешь. Чегерня. Не лезь туда.
— Вон то?
— Ну да. Череда с дурнишником. Давай, обойдем. А на том вон болотце крякашей бил. За каких-то лет десять куда все подевалось?! Поле это года два простаивает. Другие и по десять.
По заснеженному овсюгу выходим к рогозу-тростнику, сфотографироваться у его «шомполов». День быстро тает. Спешат вороны к дальнему леску, перепархивают поле сороки. Над головами — клекот: распластав чуть ли не самолётные крылья, проплывает белохвостый орлан.
Вдруг – фр-р-р-р-р! – из-под ног. Ну ни хрена себе! Перепуганный не меньше меня фазан взмыл «свечой», блеснул радужными перьями на вираже и плюхнулся метрах в ста за нашими спинами.
– Руками-то ловить можно? – возбуждённо кричу я.
– Токмо глазами! — смеется Саша. – Видишь, как тут интересно.
– Да уж! Жар-птицы на грудь бросаются!
Цепочка следов — игрушечной железной дорогой. Прошелся по ней. Петух приземлился недалеко от облюбованного на ночлег места и, петляя, выбрал схрон. Ему-то, крылатому, грех «оставлять пальчики». Да вот беда: летать не любит. Фазан – птица наземная. Кормится в нижнем ярусе семенами трав, на неглубоких снегах. В зарослях тростника да тугаях, приречных лесах, у воды и жизнь коротает. Но может подняться и высоко в горы. За лето самка делает две кладки яиц, устраивая гнезда тут же, в поле, и на свет появляются до полусотни цыплят.
— «Кукурузники» его и потравили, — сердится Саша. – Одно время вообще исчез.
Оказывается, водились тут и тетерев, и глухарь, и перепел. Но давно. Косачей, вроде, стали понемногу замечать.
На Камчатке меня, шестилетнего, отец взял как-то на глухаря. Идем под пологом лиственничного леса. Стелется под ногами зеленым ковром с чёрными бусинами шикша. И вот так же, из-под ног, забив, что есть мочи, крыльями, взмыла огромная черная птица. Сердце екнуло. Но выстрел не грохнул: мы возвращались, и отец ружье разрядил.
День угас. Пройдя по редкому лознячку, спускаемся к Заречку. Брехнула собака. Вышел хозяин. Никак, с нашей пропажей? Так и есть! Ай да Сергей, вернулся, привез. Век не рассчитаемся. В двери избушки записка: «С вас заячьи уши». По-божески…
Стало ясно: ночью угорим. Бросаем в рюкзаки все ценное: ружье, патроны, фотоаппарат, одежду. И скорей, скорей, пока люди не спят, в Курское. Там у Саши друзей полсела.
Скрипит под ногами дорога, жмёт мороз. Замысловатые щупальца ильмовых веток вяжут над затерявшейся речушкой кружева. В безлунном небе — увесистые звезды, голубой свет вокруг. В белых снах зимы – декабрь-хмурень. Февраль-бокогрей – её конец. Но пока — январь-просинец. Сашины усы приросли сосульками.
Осторожно, сняв рюкзаки, проходим по высокому дырявому мосту через Кабаргу. Курская окраина. Моя мама из-под Курска…
Крепко упираясь в звёздный купол дымами, стоят у елок укрытые синеватым снегом дома. Светятся розовые окошки. Прижаться бы к теплой печке спиной!
В трех домах не застаём из взрослых никого. «Уехали в тайгу!» — сквозь собачий лай кричат дети. Саша глянул на часы.
— Всё! Бежим! На последний автобус успеем.
Утро вечера мудренее.
Из городской квартиры выскальзываем затемно. На Левобережье должен ждать Сергей, но не Белоусов, а Корзун, другой Сашин товарищ, коллега-педагог, тоже заядлый охотник.
– Куда лыжи навострим? – с ходу спрашивает Саша, падая в «жигуль».
– К Черной речке. Я оттуда без зайчонка не ухожу, — не раздумывая, отвечает Сергей.
Перелесковыми, полевыми дорогами катим к Сунгаче, к ее небольшому притоку.
– Сунгача – река-ребус, — просвещает меня Сергей. – При царе Горохе, когда Ханка соединялась с морем, Сунгача текла в озеро, а как Ханка отделилась — пошла в обратку, в Уссури. А петля-я-е-ет! Вытянуть в нитку – и Нил переплюнет.
На пятачке, у развилки, рядимся в маскхалаты. Патронташи, двустволки… А я вооружаюсь «никоном»: буду исподтишка ловить охотничий азарт. А потом пришлю снимки: вот она, ваша обнаженная страсть! Любуйтесь.
На ночной пороше — следы.
– Тсс! Колонок, – упреждает мой вопрос Саша.
Сергей зашел вперед и вернулся с мышонком в рукавице. Вытряхнул к валенкам. Почуяв свободу, тот мигом вбурился в снег. Я и крышку с объектива снять не успел. Вскоре — еще следы. «Козел, — шепчет Сергей, — одиночка, здоровый». — «Как узнал?» — «Копытца не сжаты. И у козы размер меньше». Дальше, у речки, в густом подлеске — заячьи следы. И еще следок, покрупнее.
– Шпарьте на номер! — шепчет Саша. — Вон на ту болотинку. С нее в обе стороны обзор. И ветерок ваш. А я — за те кушари. Не будет выходных следов — полезу в них. Дам крюк и пойду на вас. Шумну.
Сергей затаился у рыжего, с листвой, дубка. Я затих шагах в тридцати. Проходит минута, десятая… Хрустнула ветка. Сергей поднял палец – замри! – и поворотил ружье. Я тоже в полной боевой: целюсь в объектив. Справа, метрах в ста, в прогале травы – шнырк! – мелькнуло что-то. Неопознанное и далеко. Сергей поднес палец к губам: еще не вечер.
Опять стоим. Треск в кушарях. Сашин. Сергей приготовился. Я тоже. Вдруг — бах! – где-то за нашими спинами, ба-бах! – еще. Повернули головы, Сергей приопустил ружье. И на тебе! Слева от меня — шур! — трава. Заяц! Сергей вскинул дробовик. Поздно! Линия стрельбы – через меня. Молнией косой пролетел рядом и скрылся в бодыльме, зарослях камыша и лопухов.
– Что, охотнички!? – раздался из кустов прерывистый Сашин голос, и повалил густой пар. — Спите? Или ждете, когда заяц в карман запрыгнет?
– На развод оставили, последний, — чуть не в голос оправдываемся.
Саша поднял зайца с лежки, прошел по его следам, и вся картина для него — ясней ясного.
— Надо перекусить, а то совсем нюх потеряем, — предлагает Сергей.
— А вы заработали? — поругивается Саша. — За что вам чай наливать? Да ещё с шиповником.
Всё же налил. Ещё и сала с чесноком дал.
Черная речка – туннель: над ней смыкаются вязы.
– В самом деле – черная?
– Тут олени дуэли устраивают, — то ли шутит, то ли всерьёз отвечает Саша.
— Тише вы! – одёргивает Сергей.
У берега – полоса свежих следов: то прыжков, то волока.
– Выдра. С хорошую собаку, — прикидывает Сергей. – Вон и полынья.
У воды, ещё не схватившейся ледком, истоптан снег, пятна крови, щучонок, недалеко другой, наполовину съеденный. Видно: корма хватает. Живет себе зверюга у лунки, да и живет, никто ее не трогает, а рыбачить она умеет! Где-то тут, под землей яра, у выдры гнездо с выходом в воду. Короткие лапы зверьку не помеха легко и быстро бегать, тем паче скользить на брюхе. Захочет — и на наклонное дерево влезет: как-никак, близкая родня куниц. Припрёт — и горный хребет перевалит.
– Саня, а Сань, собаку-то чего не берешь?
– Летом мы с Джеком неразлейвода. А зимой снег на подушечки намораживается, он их грызет. Раз взял – назад на горбу тащил. А Пальма не охотница. Да и удрать может. Бабка у нее волчица. Она мне взрослой досталась, так месяца два, хоть и кормил каждый день, зубки скалила.
Километра полтора тянулись по льду следы выдры. Потом мы отвернули.
– Идём к шеломайнику! — махнул в сторону плотных кущей Сергей, — там места заразистые, само для дневок.
Солнце перевалило на вечер, но еще тепло. А под одеждой — париловка. Зашелестел дубками ветерок. Блестит, искрится зимним нарядом день. Снега дышат свежестью и тишиной. Снялся с лесины канюк, поплыл по синеве.
Дав приличный крюк, выходим в тыл своих номеров. Среди старых следов есть и свежий. Торопливый. Сергей наклонился, нюхнул, тронул пальцем.
– Не понял… Выйдем-ка на дорогу…
На припорошенной колее – отпечаток. Уж не тот ли, «покрупнее»?
– О-па! — присвистнул Сергей. — Серенький проскакал. Это его выходной следок.
Присмотрелся и Саша.
– Похоже… Выволока туда, — глянул не дальние кусты. – Его-то и бабахнули. Как пить дать. Больше некого.
– А вдруг нашего зайца? – засомневался я.
– С трех стволов? Вряд ли.
Я влез на дерево. Белая даль величественна, свободна, широка.
– Чертово болото, – разъясняет снизу Саша. Похоже.
Луга, извилистые ивняки вдоль речушек да озерков. Равнина застыла, набирая силу к очередному своему вьюжному карнавалу. И только время бежит – гулкими стуками сердца. Перелетела с осины на осину сорока. Далеко-далеко, где сливаются белый и голубой просторы, — безобидное облачко. Их, предвестников скорых метелей, побаивались ямщики старой, сплошь гужевой России. По таким вот погибельным снегам неслись с почтой во все стороны от средневековой Москвы кибитки ямской гоньбы. В Муром, Тарусы, Смоленск, Тверь… И до самых Колмогор, к Беломорью. Сколько их замело! А на этой степи, чуть южнее, у Ханки, писал Арсеньев, едва не сгинули они с Дерсу Узала в 1902-м. Вообще-то, они познакомились в 1906-м, у скалы, где сейчас Кавалерово. Но так Арсеньеву хотелось…
Да, это не тайга берложья. Задует – пропал. Нам проще: прогноз знаем – «ясно». Подала голос ворона, взывая сородичей к зоркости, и вновь воцарилась взрывная, как порох, тишина.
– Слазь! — торопит Саша. — Пойдем вон под тот глёд, перекусим. И еще пробежимся.
У нежаркого зимнего костерка под боярышником с крупными сладкими ягодами разложили хлеб, сало, яйца, конфеты. Саша развернул кусок мяса.
– Это ты чего учудил?! – остолбенел Серега.
– А под руку попал. Показалось, будет маловато, — пролепетал Саша.
– Тот самый?
– Ну да…
– Всё! Уходим, охоты не будет! – рубанул Сергей.
– Мужики, а что случилось? – снимая их, встреваю я.
А они как в рот воды набрали.
– Ну, ты учудил! – не унимается Сергей уже на ходу. – На охоту дичь брать! А я думаю, что за фигня: заяц с локатором! – прыг-скок и обрулил, как на автопилоте.
Саша провел кулаком по заиндевелым усам, куснул их, крякнул и незлобно резанул:
– Все, хорош! Спать меньше надо!
Зайца, убитого Сашей перед самым Новым годом, Сергей есть не стал. Это, не без удовольствия, сделали за него мы.
До машины с километр. Идём, сортируя вполглаза следы. Вдоль проточки — по кушарям, по снежной целине, по кочкам — скользят наши синие, то бодрые, то подуставшие тени. Клубами от них — пар. Смеркается. Берём на бодыльму и прямиком выходим к машине.
Условились поохотиться через день. Без зайца. А взять с собой Мишу, старшего Сашиного сына, студента Уссурийской сельхозакадемии.
И куда она, дичь, от нас денется!
Ну, а сегодня самый удачливый охотник – я! Расстрелял две фотообоймы по 36 кадров. И ни одного промаха!
Вся белая сказка, что снилась в последние годы, — у меня в кармане!
692902
г. Находка,
ул. Партизанская, 5
т. 8-908-4423842
valeri-malee@yandex.ru

 

Автор публикации: Евгений Плешанов

2 Responses to На глазок по Сихотэ-Алиню. Автор Валерий Малиновский

  1. avatar
    A36PD 25.02.2015 в 20:27

    Не Арсеньев

Добавить комментарий

Мероприятия

  • Нет мероприятий

Календарь

<< Апр 2023 >>
ПВСЧПСВ
27 28 29 30 31 1 2
3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15 16
17 18 19 20 21 22 23
24 25 26 27 28 29 30